[mystrade]

Название: История Януса
Автор: Curly_Sue
Бета:  Staisy_
Пейринг: Лестрейд/Майкрофт, второстепенный Шерлок/Джон
Рейтинг: R
Жанр: романс, херт/комфорт, детектив
Размер: миди
Предупреждение: ООС
Саммари: ...настоящее его имя — Двуликий Янус, Бог начала и конца, открытых дверей, теперь выбитых. (с) Команда Лестрейда
Дисклаймер: Мы опутали своими сетями весь Лондон, но нам все равно ничего не принадлежит.
Примечание: фик написан для "Большой Игры Шерлока Холмса" на Slash World форуме
Тема задания: фик по Sherlock BBC (романс, херт/комфорт)

11:45 до взрыва

— Привет, малы-ышка, папа дома?

Нижняя губа девочки, открывшей мне дверь, начинает трястись. Странно, ведь я улыбаюсь, даже наклонился к ней.

«Улыбайтесь и не забывайте — контакт глаз улучшает общение. В разговоре с маленькими детьми, возможно, будет необходимо опуститься на их уровень». Страница 54 книжонки с потрепанной обложкой. Читал в метро в глубокой юности.

Голос Лестрейда из глубины дома:

— Джилл, милая, кто там пришел?

Странный человек. Что за глупость — посылать ребенка открывать дверь?

Девочка вдруг перестает трясти нижней губой, широко раскрывает глаза и высоко-пронзительно орет:

— Папочка, это Чеширский кот!

Не люблю детей.

— А, Холмс, добрый вечер! — Леcтрейд выглядывает в прихожую, на плече его кухонное полотенце, на котором нарисованы улыбающиеся овощи. Очарование. Я смотрю, смотрю на это полотенце, на уродливый толстощекий помидор с водянисто-голубыми глазами… — Вы пройдете? Мне нужно там… — неопределенно машет рукой в сторону кухни.

Я переступаю через небольшой порожек. Улыбаюсь, оглядываю неновую мебель на фоне потертых обоев в мелкий цветочек. Девочка Джилл кокетливо выглядывает, спрятавшись за дверцей шкафа. Я улыбаюсь ей, бережно вешаю зонт на его приоткрытую дверь.

Это очень дорогой зонт.

Кажется, в кухне что-то подгорело.

В ходе горения образуются новые вещества. Соединения, которые дают такой аромат — это уголь (чистый С, образующийся в виде копоти), придающий запах гари…

Лестрейд ловко колдует у плиты. Помешивает что-то, переставляет сковородки.

— Проходите, присаживайтесь. У вас есть пара минут?

Нет.

— Вне всякого сомнения.

На стуле, предложенном мне, розовая пушистая игрушка. Какое-то неопределенное животное, то ли кот, то ли медведь. Странные сейчас делают игрушки. Посмотришь на них — и сразу становится кристально ясно, почему мельчает поколение.

Все из детства.

Я наклоняюсь, чтобы подцепить игрушку двумя пальцами за розовое ухо, но меня опережают — маленькая ладошка молниеносным движением зацапывает ее. Джилл с интересом смотрит на меня, крепко прижимая это розовое нечто к груди.

Я улыбаюсь ей.

— Джилл, мой руки и садись за стол, — строго говорит Лестрейд, помахивая поварешкой.

И это наша полиция! Один из лучших инспекторов Лондона!

Джилл скрывается в прихожей, а Лестрейд ловко раскладывает по тарелкам какую-то разноцветную размазню. Три тарелки. Кто-то еще есть в доме?

Девочка возвращается, садится напротив меня. Сосредоточенно разворачивает салфетку и кладет ее себе на колени. Лестрейд ставит перед ней тарелку и передо мной. Три тарелки. Очарование.

Полуфабрикатная смесь разноцветной горкой, рядом вспухшая сосиска.

— Вот незадача, — говорю, — я не голоден — плотно пообедал.

— Да бросьте. — Лестрейд ставит на стол красную пластиковую бутыль с кетчупом. — Поешьте. Представляю, как вы пообедали.

Он весьма проницателен.

Покорно ворошу вилкой расплывшиеся кубики овощей.

Лестрейд от души заливает тарелку кетчупом, Джилл повторяет за ним, протягивает бутыль мне.

Когда я опасливо смыкаю пальцы на холодном пластиковом горле, в дверь звонят.

Лестрейд идет открывать, а я выдыхаю. Выдергиваю салфетку из салфетницы и тщательно отчищаю перепачканные красным пальцы. Ненавижу кетчуп и всю эту дешевую еду.

В коридоре слышится какая-то возня.

— Прекрати, Том, — шипит Лестрейд. — Это по работе, что за глупости…

— Ну конечно, по работе! Ты же каждый вечер кормишь своих коллег ужином…

— Том, я тебя прошу, давай без сцен…

— …у всех твоих коллег зонтики от Ферре…

Так забавно — они оба знают, что я слышу каждое их слово. И я знаю, что они знают. Сейчас мы втроем будем весьма приятно притворяться.

Джилл сосредоточенно кормит с вилки своего розового кота, перемазывает кетчупом его мордочку.

Отодвигаю тарелку подальше от себя, выхожу в коридор.

Лестрейд стоит ко мне спиной, громким шепотом втолковывает что-то высокому брюнету с длинной челкой и надменным взглядом. Том, значит. Интересно.

Том этот глядит на меня из-за плеча Летрейда, сощуривает на миг глаза, а потом хватает того за ворот футболки и целует. Долго, мокро, властно. Целует, а сам с меня взгляд не сводит.

А я улыбаюсь снисходительно. Засовываю руки в карманы брюк и жду, когда закончится представление.

Лестрейд сначала отбивается, отпихивает его, а потом замирает. Руки виснут плетьми.

У каждого уважающего себя человека должна быть своя маленькая тайна.

Том медленно закрывает глаза, и, кажется, это надолго. Частое дыхание, руки на плечах и ниже, к талии…

Тихонько покашливаю.

Они оба вздрагивают, отлепляются друг от друга. Лестрейд оборачивается, часто-часто моргает, словно контуженный, Том складывает руки на груди и смотрит на меня с видом победителя. Очарование.

— Это… Это… — Лестрейд зачем-то одергивает футболку, шумно выдыхает. — Это Том. Том Кракс… Познакомьтесь. Том, а это мой… ммм… знакомый. По работе.

— Очень приятно, — говорю я.

— Ну да, — говорит Том. Выразительно закатывает глаза и дефилирует мимо меня на кухню.

Патологическая ревность содержит ряд основанных на безосновательных доказательствах иррациональных мыслей и чувств, сочетающихся с недопустимыми или экстремальными формами поведения, доминирующей темой которых является озабоченность сексуальной неверностью партнера.

Сейчас Лестрейд переполнен эмоциями, как перезрелый плод соком — вот-вот лопнет. Пунцовые щеки, влажные губы. То прячет глаза, то смотрит прямо, но не долго, пару секунд, а потом снова отводит взгляд.

— Я… Это…

— Да-да? — Я весь напитываюсь его смущением.

— Мне нужно переодеться. Я буду готов буквально через пару минут.

И сбегает в комнату.

Хозяин не должен оставлять гостей одних. Если ему все-таки нужно удалиться, то он должен извиниться перед гостем.

Морщусь, пока никто не видит. Осторожно приглаживаю пальцами отклеивающийся фрагмент обоев.


11 часов до взрыва

Ныряю в теплое нутро Ягуара. Лестрейд садится через противоположную дверь, поглаживает кожаные подлокотники, оглядывает салон.

— Здорово тут у вас все оборудовано, — различаю восхищение в его глазах.

— Вы считаете? — любезно улыбаюсь ему.

Шерлок говорит, что я перебарщиваю с театральными эффектами. Сейчас я ничего не планировал, но под восхищенным взглядом инспектора что-то теплое, бархатное разливается в диафрагме.

У каждого уважающего себя человека должна быть своя маленькая слабость.

Лестрейд кивает и отворачивается к окну.

— Мы можем ехать, Берт, — говорю водителю.

Странный человек этот Лестрейд. Ничего не спрашивает, покорно следует за мной. Настоящий служака. Люди подобного типа всегда меня нервировали.

Еще в юности я осознал одну важную для себя вещь — меня раздражает то, чего я не понимаю. Все эти странные люди… Современные подростки, гуляющие по городу в балетных пачках, клерки, обедающие домашними котлетками из лоточков на ступеньках собора Святого Павла, взрослые мужчины, собирающиеся по пятницам в пабах, чтобы склеить девочек… Брак. Дети. Бесконечное счастье. Розовые сопли.

Отец-одиночка Грегори Лестрейд, которому все равно, куда я его везу.

Грегори Джейкоб Лестрейд
Дата рождения: 7.10.1965.
Полных лет: 45
Семейное положение: вдовец
Дети: дочь, Джиллиан Кэтрин Лестрейд, шести лет. Жена, Кэтрин Розенберг, умерла при родах 05.08.2004.
Должность: детектив-инспектор Нового Скотланд-Ярда (получил повышение в 2002 году).
Исполнителен, деятелен, энергичен.

Лестрейд на соседнем сидении жмурится от мелькающего между домами солнца.

Хотя тогда, в юности, меня решительно все раздражало. Мне было двадцать два, я только окончил университет и искренне считал, что заслужил место помощника министра иностранных дел. Отец не говорил, что просил за меня, но чуть позже я понял. Посмотрел на то, как пара сокурсников прозябает в адвокатских конторах средней руки, и понял, что без вмешательства отца здесь не обошлось.

Шон Вудуорт, министр иностранных дел, был добродушен, тучен и слишком разговорчив.

Он называл меня секретарем.

«Да, сейчас мой секретарь все запишет. Майкрофт, подойдите, пожалуйста»

Секретарь. Меня коробило от этого слова.

Тогда я сидел на белковой диете, носил очки в роговой оправе и классические приталенные костюмы от Поля Смита. Я казался себе очень стильным и деловым, сидя в обитой деревом приемной. За широким оком гудел Лондон 80-х.

Неделя за неделей.

Я вдруг огляделся и понял, что для того чтобы пробраться наверх, мне нужно будет проработать на этом месте не год и не два. Люди вкалывали десятилетиями, откликались на секретарей, привычно приклеивая к лицу вежливую улыбку.

Чертова улыбка.

Сначала я страшно злился, когда вдруг обнаружил, что шагаю домой с этой кошмарной улыбкой. А потом понял: улыбка — это же панацея. Не знаешь, что сказать? — улыбайся. Неловкая ситуация? — улыбайся. Оскорбление? Несправедливость? Улыбайся.

«Останьтесь после работы, Майкрофт, выпьем с вами чего-нибудь».

Лестрейд тактично покашливает на соседнем сидении:

— Уже приехали?

— Ах, да. Выходите, прошу вас.

Весеннее солнце освещает улицу мягким светом, рисует на стылом асфальте длинные тени. Конец весны, та самая погода, когда без пиджака еще холодно, а в пиджаке уже жарко. А дома можно было бы открыть настежь все окна и вдыхать, вдыхать полной грудью соблазнительно-нежный воздух.

— Пойдемте, — говорю я. — У нас с вами есть дела.

Лестрейд послушно следует за мной. Без вопросов и возражений.

Я начинаю злиться. Ну в самом деле, что за слепая покорность?

В 1997 году я курировал разработку химического вещества на основе амфитамина, способного сделать из наших солдат сверхлюдей, слепо, на уровне инстинктов, выполняющих любые, даже самые абсурдные команды руководства. Думаю, те наши идеальные солдаты должны были быть похожи на Лестрейда.

Мы поднимаемся по ступенькам. Зонт-трость, на который я опираюсь, гулко стучит по граниту, пока мы проходим длинный коридор, в самом конце которого столпились люди в ладно скроенных костюмах.

Они озабоченно смотрят в нашу сторону, расступаются, пропуская нас к затертой двери. Сквозь неплотно прикрытые жалюзи солнце раскрашивает небольшую комнату золочеными полосами. Душно. Пахнет сигаретным дымом, потом и пылью. Несколько человек прерывают разговор и оборачиваются к нам от огромного экрана.

Сначала я бережно вешаю зонт на стойку для верхней одежды, а затем мягко им улыбаюсь:

— Все вон.

Комната пустеет. Лестрейд мнется у двери.

— Проходите, — подбадриваю я его. — Давайте же, не робейте.

Проходит, засовывает руки в карманы брюк, щурится на меня против солнца. На вороте его рубашки я замечаю блестки, словно от елочной игрушки. Или помады, которой были обмазаны губы Джилл.

На секунду мне почем-то становится его жаль. Но только на секунду.

— Садитесь же, — говорю кротко, стараясь скрыть раздражение.

Садится во вращающееся офисное кресло перед монитором. Право слово, как манекен. Выпрыгните из окна, Лестрейд.

Устраиваюсь на краешке стола перед ним, спиной загораживая экран, сцепляю пальцы в замок. Молчу с минуту, праздно оглядывая комнату.

Обычная, ничем не примечательная комната. Почти чулан. Я таких повидал тысячи. Блеклые стены, диван в углу, колченогий стул, ободранный журнальный столик, кресло и монитор.

От раздражения сводит скулы:

— Вы ничего не желаете спросить?

— Где мы?

— Мы на Барболд-роуд.

Молчит. Тяжело вздыхает:

— Что это за место?

— О, это комната охраны… — сверяюсь с коммуникатором, — Лондонской школы экономики, администрация которой любезно согласилась приютить нас на ближайшие сутки.

Нервно барабанит пальцами по столу, зачем-то оглядывается через плечо, смотрит на потолок. Тишина трещит в воздухе, трепещет еле слышным городским шумом. Я завидую ему, все-таки какая роскошь — открыто выражать свое волнение.

На меня он старательно не глядит. Вздыхает устало:

— Что вам от меня надо?

Бинго! Подхожу к окну и бережно тяну вниз веревку, свисающую с карниза. Жалюзи раскрываются, заливая комнату светом.

Предзакатно-оранжевое солнце зависло над домами через улицу, вот-вот скроется. В это время года уже довольно поздно темнеет. На углу выступают уличные музыканты, играют что-то свободное и безликое. Уличная музыка всегда одинакова.

— Для начала я хочу поговорить с вами, инспектор. Это будет долгий разговор. Я приоткрою вам завесу тайны над делами государственного, да что там, планетарного масштаба. Я выдам вам несколько секретов, узнать которые хотели бы многие. Но я выбрал именно вас.

Умелое использование пауз позволяет достичь нужного темпоритмического течения спектакля, которое, в свою очередь, создает эмоциональное напряжение в зрительном зале и концентрирует внимание публики.

— Знаете, мистер Холмс, это все лестно, но у меня дочь…

— Так давайте же вы не будете меня перебивать и дослушаете до конца. В этом случае вашей дочери ничего не грозит.

— Не смейте говорить… Не смейте даже думать о моей дочери! — Подскакивает ко мне сзади, яростно дышит в шею, старается заглянуть в лицо. — Я не позволю вам…

— Не позволите, — соглашаюсь, оборачиваясь. С интересом изучаю его лицо, освещенное солнцем, словно прожектором. Седые виски, скорбная складка у губ, щетина. Смотрит так яростно! Так серьезно! Очарование. Настоящий защитник.

Мне стало бы смешно от этой непробиваемой серьезности, если бы в глубине его глаз я не заметил что-то огромное, фатальное. Что-то очень странное.

Сердце кольнуло. Будто ткнули раскаленной спицей меж ребер.

Улыбаюсь сквозь боль:

— Расслабьтесь, Грегори.

Он молча возвращается в кресло к монитору. Я подхожу сзади, осторожно кладу руки на его плечи. Внутри меня радостное, сладкое, порядком подзабытое чувство. Мы на вдохе, в самом начале партии. Я открою моему инспектору лишь маленький фрагмент настоящей жизни, но, увидев этот фрагмент, осознав его, он станет другим, одним из нас, из просвещенных людей.

И, что гораздо важнее, он станет моим человеком. Одним из моих людей.

А пока я должен очень внимательно следить за его реакциями, чтобы вовремя корректировать собственное поведение и достичь нужного мне результата.

— Итак, дорогой инспектор, представьте, что есть некая могущественная международная организация. Масштабы ее воистину огромны, а мощь безгранична. Мы знали о теракте одиннадцатого сентября, мы знали о взрывах в лондонском метро, мы знали о подрывах домов в России. И мы могли все это предотвратить.

Плечи его чуть напрягаются и расслабляются вновь под моими руками. Странный человек. Насколько я помню, в этом месте и начинаются потрясенные восклицания и расцветистые тирады. А он молчит. Может быть, я просто давно никого не просвещал. У нас не любят слово «вербовка». Не вербовка. Просвещение.

— Мы контролируем ход истории. Не изменяем, лишь контролируем. Вмешиваемся мы исключительно в крайних случаях.

— Что считается крайним случаем? — голос у него глухой.

— Ядерная катастрофа. Или конец света. Или нарушение наших планов — к примеру, покушение на принца Чарльза в восемьдесят первом было пресечено нами.

— Значит покушение на принца эквивалентно Армагеддону, а гибель тысяч людей в терактах…

— Значит так.

Молчит. Электронно потрескивает экран. Я замечаю на столе часы. С каждой секундой синие квадратные цифры чуть вздрагивают. Лет двадцать назад у меня был такой будильник.

Чуть сжимаю и разжимаю ладони на плечах Лестрейда.

— Вам не кажется это ненормальным? — Он так спокоен, что это даже не интересно.

Говорю кротко:

— О, сейчас я вам все объясню.

Электронные цифры на часах, вздрогнув сильнее обычного, перешагивают в следующий час.


10 часов до взрыва

— Итак, дорогой инспектор, пойдем от частного к общему. Мы с вами находимся в этом весьма неуютном месте по определенной причине. Видите этот монитор? Он транслирует то, что происходит в заброшенном здании через улицу. Там в подвале на Сандрбрук-роуд заперты наши с вами общие знакомые — мистер Шерлок Холмс и мистер Джон Уотсон. А замуровал их там еще один наш друг, мистер Джеймс Мориарти. — Лестрейд пытается вскочить, но я крепко стискиваю его плечи. — О, не дергайтесь, инспектор, все под контролем.

— Я не понимаю, — голос его дрожит от волнения. — Мы наблюдаем за Мориарти уже несколько дней, этого не должно было произойти!

— Вы ошибаетесь, дорогой инспектор. За Мориарти наблюдаете не вы, а мы.

— Но я сам, лично…

— Каюсь, я отменил ваш приказ.

— Я не понимаю… Как? Зачем? — Поднимает голову.

Улыбаюсь ему:

— Как — очень просто. В нашем мире все решается моментально, если знать, кому позвонить. А вот зачем… В этом вопросе мы с вами и попробуем разобраться.

Сжимаю в последний раз плечи Лестрейда, разворачиваю его в крутящемся кресле, а сам устраиваюсь перед ним на диване.

Молча рассматриваю его. Лестрейд хорошо себя ведет под моим взглядом, правильно. Не ерзает, не показывает волнения — лишь складывает руки на груди, закрывшись, и вздергивает подбородок. А глаза у него все-таки странные.

Великий режиссер Федерико Феллини называл свою музу и жену Джульету Мазину маленькой женщиной с глазами потерявшейся собачки.

Я вдруг понимаю, что передо мной сейчас сидит взрослый мужчина с такими вот глазами.

Вздохнув, отгоняю от себя совершенно лишнее, неуместное сейчас.

— Каждый образованный человек рано или поздно задумывается о будущем. Современное государство несовершенно, но уже на данном этапе развития мировой экономики мы можем сказать, что наука и техника позволяет прекратить возникающие внутригосударственные и межгосударственные противоречия. Два-три поколения — и технически мы будем готовы вступить в безоблачное будущее, в котором не будет войн. Представьте на секунду — идеальное государство! Все сыты, довольны, имеют интересную работу и время на личную жизнь!
Но открою вам маленький секрет — люди испытывают потребность в страдании. Это заложено в человека генетически — такой зуд под коркой, который не дает наслаждаться жизнью. Вспомните Еву. Возможно, если бы она отказалась от злосчастного яблока, мы бы умели принимать удовольствие от жизни. Или, возможно, жили бы сейчас в раю, ходили бы голые и загорелые под мягким солнцем…
Вспомните Моисея, который сорок лет потратил на то, чтобы изменить сознание своих людей. Сорок лет — большой срок, но даже за это время мы не сможем поменять мироощущение миллиардов. Наука и техника позволяет нам разрешить возникающие внутригосударственные и межгосударственные противоречия, но для человечества это будет равносильно энтропии и гибели цивилизованного мира.
И это обдуманная политика — психологическое питание сознания масс, наполнение эмоциональной базы общества не только положительной, но и отрицательной информацией.
Ведь вы с детства знаете, что есть хорошо, а что плохо. Чтобы знать это самое «плохо», оно должно происходить. Пока что мы только наблюдаем за ситуацией в мире и изредка корректируем информационный поток.

Солнце скрылось за домами, комната потускнела, стянула с себя яркую солнечную маску и стала серой и еще более неряшливой. За окном замолчали уличные музыканты.

— Это все очень интересно, — говорит Лестрейд тихо. — Только причем тут я?

— А вы, Грегори, не спешите. Всему свое время.

Смотрю в монитор за его плечом. Шерлок, вцепившись в волосы, нарезает круги по подвалу. В воздухе висит зыбкая, тщательно выверенная пауза. И особое, тонкое удовольствие — когда оппонент не выдерживает и прерывает молчание сам. Ну давай же, Лестрейд!

— Так расскажите же мне, черт возьми, что происходит!

Какой нетерпеливый. Мне хочется смеяться.

— Мориарти, — говорю я четко, глядя в его глаза. А потом улыбаюсь. — Что вы видите на экране за вашей спиной, инспектор?

Лестрейд поворачивается на кресле и декламирует ровным ученическим тоном:

— Я вижу Шерлока Холмса и Джона Уотсона, находящихся в подвале на Сандрбрук-роуд. Судя по всему, они там находятся довольно давно, несколько часов. Я пока не могу понять, каким образом у нас появилась возможность наблюдать за происходящим… Точнее сказать, я не понимаю, почему мы наблюдаем, а не звоним в полицию…

— О, вы весьма проницательны, друг мой, но недостаточно внимательны. Мы не вмешиваемся, мы наблюдаем, помните? Позвольте добавить недостающие факты. Дело в том, что в подвале в компании наших друзей заперто некоторое количество тринитротолуола, достаточное, чтобы весь дом взлетел на воздух. Детонатор сработает через девять с половиной часов.

— Откуда вы все это знаете?

— Я ведь уже говорил, что мы следим за Мориарти. Ах да, наш Джим оставил Шерлоку возможность выбраться. От детонатора ведут два одинаковых провода, а на столе лежат ножницы. Шансов — пятьдесят на пятьдесят. Если Шерлок перережет нужный провод, то взрыва не будет, да вдобавок автоматически откроется люк на свободу.

Лестрейд, хмурясь, разглядывает свои руки, а я разглядываю его.

— Это ваш брат, — говорит он тихо, будто сомневается.

— Безусловно.

— Вы можете так спокойно наблюдать?

— Приходится, — развожу руками.

Лестрейд поднимает на меня глаза:

— Почему мы не можем просто вызвать полицию?

— Потому что ни единой живой душе не известно о том, что в подвале на Сандрбрук-роуд заперты два человека и тротил.

— Нам известно, — вопросительно изгибает бровь.

— Нет, инспектор, вы ошибаетесь. Известно не нам с вами — как Майкрофту Холмсу и Грегори Лестрейду, известно нам с вами, как двум крохотным винтикам в огромной контролирующей государственной машине. Мы не можем вмешаться, можем только наблюдать.

— Тогда, черт возьми, почему вы не дали мне взять Мориарти?

Он весь пышет жаром. Люблю эмоциональных людей. Они так остервенело, так яростно предлагают свою энергию, что я, кажется, могу греться в ее лучах.

— Как я вам уже говорил, мы не можем лишить народ негативной информации. Закончатся все войны — люди устроят новые, потому что им будет чего-то не хватать. Страдания. О, люди очень любят страдать! — прерываюсь на вдохе, заметив, как кривятся губы инспектора. Болезнь нашего поколения в том, что мы не умеем слушать. — Несколько лет Джим Мориарти контролирует преступный мир Лондона по своим странным законам, по своей преступной морали. Он навел в Лондоне порядок, и нас устраивает текущее положение.

— Вы уверены, что понимаете, о ком сейчас говорите? Это Мориарти, психопат и…

— В полной мере. Видите ли, дорогой инспектор, неуклюжий полицейский надзор, который вы так резво за ним установили, непременно привел бы к какой-нибудь глобальной глупости. Одно из двух: или вы арестовали бы Мориарти, или — что вероятнее — Джим скрылся бы от вас куда-нибудь в теплые края, в тропический климат. В любом случае за место Мориарти начнется война, погибнут люди. Мы этого не хотим. Пока не хотим.

Лестрейд вдруг загадочно улыбается и расслабленно откидывается в кресле:

— Вы блестяще льете воду, мистер Холмс.

— Вы катастрофически не умеете слушать, мистер Лестрейд.

Он встает с кресла, прохаживается по комнате, оглядывая стены. Подходит к небольшому холодильнику рядом с диваном, поглаживает пальцами старенькую замызганную кофеварку, бесцельно берет в руки то пачку растворимого кофе, то бледно-зеленую сахарницу, то изучает упаковку на початой бутылке виски.

Боги, как я ненавижу виски!

— В общем, — резюмирую я, — Мориарти у вас тронуть не получится, уж как ни старайтесь. Это без вариантов. И не советую задавать лишних вопросов в участке — только себе навредите. Кроме того, ближайшие девять часов мы с вами проведем здесь, не отрывая глаз от монитора, чтобы проследить за ходом операции. И учтите, инспектор, все, что происходит в этой комнате, конфиденциально.

— Я могу отказаться?

Сжимаю зубы на миг, а потом расцветаю самой сладкой из своих улыбок:

— О, конечно! — говорю ласково. — Конечно, можете! Только при том, что вы уже знаете, не уверен, что вы доедете до дома. Подумайте, как скверно будет Джиллиан в приюте…

Я и договорить не успеваю, а он уже нависает надо мной. В глазах огонь.

— Я говорил вам… Говорил! Рассуждайте о судьбах мира сколько вам угодно — мне это безразлично, но не смейте произносить имя моей дочери. Поняли? Вы, напыщенный…

— Потрудитесь оставить свои истерики в другом месте!

От него пахнет стиральным порошком и дешевыми сигаретами. Он замирает на миг, захватив в кулаки ворот моей рубашки, а потом отходит к окну.

Я разглаживаю ладонями смятый воротник. Судьба мира ему безразлична. Очарование.

Пересаживаюсь с дивана на кресло.

— Значит так, любезный инспектор. Сейчас почти одиннадцать, ложитесь-ка вы спать, смените меня через два часа.


9 часов до взрыва

Часы на столе не слишком спешат. Тишина зыбкая, почти прозрачная. Она только в комнате, а за окном на множество голосов шелестит ночной город.

Шерлок в мониторе перестает наконец ходить по комнате, трет глаза и зевает. Порывисто сбрасывает с себя пиджак, стелет в углу и ложится на него, поджав ноги. Уотсон что-то говорит. Скорее всего, о том, что нельзя спать в такой ситуации.

Люди скучны.

Шерлок молча отодвигается на своем импровизированном ложе, оставляя немного места для Уотсона. Тот замирает на миг, а потом все-таки ложится.

Я сразу понял, что они будут вместе. Рано или поздно.

От инспектора нестерпимо несло табаком.
Оглядываюсь назад — Лестрейд спит, приоткрыв рот и мученически сморщив лоб. Пиджак его аккуратно висит на спинке стула. Я, не церемонясь, обшариваю его карманы, во внутреннем обнаруживаю смятую пачку и красную пластиковую зажигалку.

Закуриваю, осторожно устраиваясь на сомнительной прочности стуле у холодильника.

Шерлок обнимает Уотсона за талию, что-то шепчет в ухо. Уотсон кивает.

Засыпают.

Время идет мучительно медленно. Я уже очень, очень давно не был на таких заданиях. И сейчас не надо было рваться — исполнителей полно. Но я так и не научился доверять кому-то сложные многослойные комбинации собственного сочинения. Без энтузиазма выполненные, они теряют весь свой блеск. А энтузиастов сейчас — днем с огнем не сыскать. О, люди по-настоящему скучны. Хотя этот Лестрейд интересный экземпляр. Нетипичный.

Сигарета тлеет в замызганной пепельнице.

На низеньком холодильнике — чайник, растворимый кофе в пластиковой банке и початая бутылка виски. Даже не знаю, что отвратительней: виски или растворимый кофе. Пожалуй, все-таки виски.

Чайник отвратительно шумно закипает. Я кладу ладонь на его пластиковый бок, чувствуя, как перекатывается кипяток в раскаленном нутре.

Запах растворимого кофе.

Растворимый кофе производят из дешевых сортов кофейных зерен путем выпаривания с применением разных химических веществ — в ход идут ароматизаторы, красители. Производители, стараясь сберечь вкус и придать «живительную силу» напитку, дополнительно добавляют туда кофеин. Поэтому, испив чашку растворимого зелья, человек чувствует прилив энергии.

У меня отменная память. Стоит единожды пробежать глазами текст — и он остается в подкорке, всплывая многим позже.

По жилам растекается синтетическое тепло с кофейным запахом и та самая энергия. Не стоит даже думать о том, как эта энергия повлияет на мое сердце и в целом на здоровье, но сейчас заряд бодрости просто необходим.

Устраиваюсь в кресле вполоборота к экрану.

С тех пор, как я заметил бутылку виски на холодильнике, в комнате стало невозможно душно.

У меня отменная память.

— Вы такой молодец, Майкрофт! — шептал мне министр на приемах, когда ему нужно было напомнить имя, фамилию или должность потенциального собеседника. Он сам обладал плохой памятью и всегда ходил с толстым блокнотом под мышкой, в который все записывал.

Он всегда улыбался. Боги, как это раздражало!

А началось все в тот день, когда вместо привычного рукопожатия, он задержал мою ладонь в своих руках, несмело погладил ложбинку между большим и указательным пальцем.

Я просто обомлел.

На следующий день он уехал в командировку, оставив меня одного в приемной. И я все никак не мог выкинуть из головы эту совершенно неуместную ласку.

Когда министр вернулся, для меня начался ад. Словно пелена спала с глаз.

Он хотел меня.

Теперь, когда он звал меня в свой кабинет, сердце мое загнанно билось у горла. Каждый раз я ждал чего-то. А он только тяжело смотрел и сглатывал, когда я проходил слишком близко или невзначай касался его руки, передавая ручку или папку. И я… я поймал себя на том, что позирую, стараюсь понравиться.

Он хотел меня, и это льстило.

Он мог купить кого угодно, лишь щелкнуть пальцами — все выстроились бы в очередь, подставляя задницы. Он выбрал меня. А я был юн, и мне нравилось нравиться.

В колледже я не пользовался особой популярностью. Мне сложновато было ладить с девушками. Страшно раздражали прогулки под луной и прочие псевдоромантические потуги. Я не слишком силен в поцелуях и в сфере близких отношений вообще. А позже мне было проще платить за секс, чем тратить время на брачные пляски и пустые обещания.

Наверное, поэтому меня так поразило отношение министра. Я ведь ничего не мог предложить ему, я не был очарователен в общении, не обладал великолепной фигурой или какими-то другими достоинствами, но сидя за протоколом на еженедельных собраниях, мне становилось трудно дышать от его откровенных взглядов.

Он хотел меня просто потому, что я — это я. И это волновало, окрыляло, придавало уверенности во всем.

Я не задумывался о карьерных возможностях, которые могли бы открыться передо мной, я только думал о том, что имею определенного рода власть над министром Британии.

Да, у каждого уважающего себя человека должна быть своя маленькая тайна.

— Я сменю вас, — вздрагиваю от голоса Лестрейда.

Настольные часы показывают час ночи, предсказуемо ломит поясницу, снова хочется курить.

— Давайте.

Скрипит пружинами диван, и я предвкушаю, что сейчас смогу вытянуть ноги и спокойно передохнуть.

Лестрейд, сонный, теплый, садится к монитору:

— Что происходит?

— Они спят.

— Спят?!

— Сон отлично перезагружает мозги, и Шерлоку об этом известно.

— Но ведь там тротил…

— Выпейте лучше кофе, — говорю. — Разбудите меня через два часа. Если вам что-то понадобится, просто откройте дверь и скажите. Вам все достанут в кратчайшие сроки.


7 часов до взрыва

Я смотрю в окно. Там, у горизонта, тучи прямо на глазах темнеют до черноты.

Мне не страшно. Я вообще ничего не чувствую. Я смотрю в окно — с запада идет огромный смерч. Приближается ближе, ближе, и становится видно, что это не простой смерч. Он состоит из отдельных черных кривящихся масок — будто сплетение неупокоенных душ.

Смерч надвигается, огромный, фатальный. Я знаю, что бороться бесполезно, но все равно изо всех сил вцепляюсь пальцами в подоконник.

— Просыпайтесь!

Разлепляю глаза — лицо Лестрейда так близко, что мне приходится несколько раз моргнуть, чтобы сфокусировать взгляд

— Просыпайтесь, — говорит он еще раз, будто не видит, что я уже проснулся.

У него щетина почти вся седая и глаза эти...

Он отшатывается, идет к открытому окну, устраивается на подоконнике.

А мне так сладко под теплым…

— Плед? Где вы взяли плед?!

— Вы же сказали, что я могу открыть дверь и попросить все, что мне нужно, вот я и…

— Плед, инспектор! Это не флюоресцентный наноскоп! Что за необходимость?! Да как вы… Да что за… — захлебываюсь негодованием. Выбираюсь из-под плотного шерстяного покрывала. Он не странный, он просто кретин. Вдох-выдох. — Это было очень глупо с вашей стороны.

— Прошу прощения.

— Лучше доложите обстановку.

— Они спят, — разводит руками.

И правда спят. Что ж, можно приступать.

Коммуникатор, лежащий в кармане, больно врезался в ногу, пока я спал. В нашем мире все решается моментально, если знать, кому позвонить. Или написать.

Крис, доброй ночи. Вы нужны нам на Сандрбрук-роуд, захватите с собой все, о чем мы с вами говорили днем. Дополнительно свяжитесь с Антеей, она вышлет за вами машину. МХ

— Вы курили мои сигареты. — Лестрейд достает сигарету из пачки.

— Да.

— Да? Вот так просто?

— Да. Мне нужны были сигареты, и я их взял.

Пересаживаюсь к монитору, хотя там ничего интересного.

— Верните хотя бы зажигалку.

Боги, какой он нудный! Разворачиваюсь на кресле.

— Послушайте, вас так задел тот факт, что я выкурил одну вашу сигарету, что после операции я прикажу купить вам дюжину блоков, если вас это успокоит. И у меня нет вашей зажигалки, я не питаю тайной страсти ко всякому пластиковому барахлу.

Лестрейд, нахмурившись, рассматривает кончик сигареты. Он зачем-то отодвинул жалюзи и приоткрыл створку окна, и сейчас коварный весенний ветерок надувает ему в поясницу.

— Может, все-таки посмотрите зажигалку в карманах? — тянет задумчиво.

Сжимаю зубы. Большой, странный, глупый человек. Я куплю тебе тысячу пластиковых зажигалок и завалю ими всю твою квартиру.

Медленно выдыхаю.

— Хорошо, — картинно ощупываю карманы пиджака, затем брюк, и в правом кармане обнаруживаю… — Ничего нет. Довольны?

Лестрейд трет лоб и лукаво улыбается:

— Она же там. Зажигалка. В вашем правом кармане.

Морщусь:

— Ну что за бред вы несете! Какая вам разница… Что значит зажигалка в масштабах…

— Знаете, мистер Холмс, если долго работать с судьбами мира, начинаешь верить, что это самое важное, что есть в жизни. А на самом деле…

Обхватывает губами сигарету, складывает руки на груди и многозначительно замолкает. Смотрит за мое плечо, в монитор.

— Зажигалка? — Ухмыляюсь. — Зажигалка — самое важное, что есть в вашей жизни? О, бедный инспектор, боюсь, в детстве, когда родители учили вас расставлять приоритеты, вы плохо слушали.

— Вы прекрасно поняли, что я имел в виду.

— Позвольте осведомиться, когда вы успели досконально меня изучить?

— Я смотрел на то, как вы спите. Поза спящего человека может многое рассказать о личности: характере, пристрастиях…

— …эмоциональном состоянии и жизненной позиции. Я знаю. Это все чушь. Сделав такую приличную карьеру в полиции, пора бы вам научиться отделять зерна от плевел и не принимать за чистую монету все вычитанное в псевдопсихологических книжонках.

Качает головой:

— Все-таки вы несносны.

— Благодарю покорно, — растягиваю губы в улыбке и отворачиваюсь к мониторам. — Так вот, если вы уже готовы обсуждать что-то более важное, чем роль зажигалок в вашей жизни, я мог бы рассказать вам о наших дальнейших планах насчет тринитротолуола.

— Да, вы можете рассказывать.

— Благодарю еще раз. Итак, через несколько минут на Сандрбрук-роуд приедет мой человек, и вы станете свидетелем проведения секретной операции, разработанной вашим покорным слугой.

— Не слишком подробно, — усмехается Лестрейд над ухом.

— Вы все сами увидите.

Я ненавижу ожидание. Но если уж взялся курировать операцию, приходится терпеть.

Министр быстро научил меня молчаливому наблюдению и ожиданию, поставив в 1988 году курировать разработку методов психологического шпионажа. Я тогда не был в достаточной степени знаком с военной экстрасенсорикой, и мне приходилось неделями ждать результатов экспериментов и со словарем расшифровывать вердикты ученых.

И американцы наступали на пятки… Это было довольно непростой период моей жизни. Я даже немного по нему… скучаю. Да, скучаю. Поэтому, наверное, и сижу тут в компании с твердолобым инспектором, который изучает людей во время сна. Тоже мне специалист по психофизике.

Лестрейд ходит туда-сюда по комнате. На мониторе все замерло, и только Лестрейд в отражении. Влево, вправо. Влево, вправо. Очарование.

— Поставьте чайник, будьте добры.

Лестрейд послушно щелкает пластиковым включателем, чайник оживает, глухо шипит.

— Вы будете кофе или чай?

Малореальная задача — донести до человека, что молчание — это не знак согласия, а признак того, что его игнорируют. И я не хочу ни чая, ни кофе. Просто сядь, Лестрейд, сделай вид, что тебя здесь нет.

Видимо, я устал. Люди редко так настойчиво меня раздражают. Решено — это последняя операция. Теперь только удаленное руководство и крепкий ночной сон. Вздыхаю:

— Кофе, пожалуйста.

По комнате течет мерзкий синтетический запах. Лестрейд ставит передо мной кружку, сам встает рядом. Слишком близко, взламывая допустимое межличностное пространство.

Несколько минут проходит в молчании. Я перевожу взгляд с монитора на часы и обратно. А вот куда смотрит чертов инспектор?

Чашка с кофе дымится на столе.

— Страшно хочется курить, — говорит он тихо.

— Да, — вяло соглашаюсь, — было бы неплохо.

Зажигалка в кармане брюк будто нагрелась.

За окном вдруг взрывается истошным воплем и сразу замолкает машина скорой помощи.

Лестрейд идет к двери, выглядывает и о чем-то шепчется с Антеей. Она ему улыбается. Она редко улыбается.

Очарование. Идет серьезная операция, а он…

Шерлок и Джон по-прежнему спят.

…прикрывает за собой дверь и со вкусом затягивается.

— Просто попросил зажигалку. — Пожимает плечами. — Хотите сигаретку?

Хочу.

— Нет, спасибо.

Скорая на улице снова начинает визжать, но уже дальше. Лестрейд дымит у окна.

В первый раз я закурил полгода назад, когда ехал с похорон. Тогда же впервые накатило это странное чувство? огромное и беспросветное. Вдавило в сидение машины.

— Давай покурим, — неожиданно для себя предложил я Берту, моему седоусому водителю.

Он остановил машину на обочине, и мы стояли рядом, опершись о литой бок Ягуара, смотрели, как проносились мимо нас машины, курили его дешевые сигареты.

У каждого уважающего себя человека должна быть отвратительная привычка.

— Давайте сюда свои сигареты, — поворачиваюсь я к Лестрейду. И тут мой коммуникатор заливается трелью, извещая о входящем сообщении.

Я на месте, могу приступать?

Да.

— Идите сюда, инспектор. Сейчас начнется.

Экран постепенно мутнеет, подвал наполняется дымом.

— Что происходит? Что вы делаете?

— Это газ на основе аэрозольной фракции фентанила. Наша новейшая разработка. Представьте, что когда-нибудь преступников, скрывающихся в здании, можно будет не брать штурмом, теряя своих людей и заложников, а просто усыпить. И главное, никаких последствий для организма!

— Это потрясающе, — выдыхает Лестрейд.

Я лишь киваю и улыбаюсь.

Крис осторожно проникает в подвал, подходит к спящим на полу, наклоняется над ними, вглядываясь в лица. А потом идет к столу с тротилом.

Раскладывает на полу инструменты.

— Вы не боитесь? Статистика показывает, что саперы…

Боюсь.

— Я знаю статистику, — обрываю. — Я не боюсь. Крис — лучший в своем деле.

Крис будто не двигается.

Ненавижу ожидание. Вцепляюсь пальцами в край стола. Учащается пульс и сердцебиение.

Наконец Крис распрямляется, устало потирая лоб. Перед уходом он долго рассматривает люк, ведущий наверх, что-то подкручивает там, подправляет. Собирает инструменты и покидает подвал.

Коммуникатор оживает.

Все отлично прошло, ничего необычного.

Никаких странностей. Это, конечно, замечательно… Но как же, черт возьми…

— Отлично сработано, — Лестрейд улыбается и на миг кладет ладонь на мое плечо.

Я замираю — неужели я похож на человека, которого можно беспрепятственно хватать? Нужно что-то сказать, чтоб впредь неповадно было, но я еще не совсем пришел в себя, а Лестрейд уже отошел к окну. Стоит, разглядывает плоское, густо-черное небо.

Я вдруг чувствую, что замерзаю. Пальцы на руках и ногах просто ледяные.

Лестрейд ежится, закрывает окно, оборачивается со странной, мальчишеской улыбкой:

— Отметим? — и кивает в сторону чайника.

— Валяйте, — говорю и поворачиваюсь к спящим Шерлоку и Джону.

Глупый инспектор думает, что все закончено, но это только начало, только первый этап сложной операции.

Шерлок во сне притягивает Уотсона ближе к себе, утыкается носом в его затылок.

Просто Шерлоку всегда нужен был слушатель. Помощник в поиске себя. И доктор Джон Уотсон, отставной военный, 37 лет, очень крупно влип, потому что мой милый братец его не отпустит, затянет в пучину своего математически стройного сумасшествия.

Шерлок всегда любил математику.

Когда у меня выпадали свободные минутки после университета, я помогал ему доказывать несложные теоремы. Шерлок бесился, дергался, когда я исправлял его ошибки. А у меня сердце замирало, когда я находил погрешность в стройных выкладках, написанных его нервным, еще не до конца оформившимся почерком.

Математика всегда давалась мне слишком легко. Это было неинтересно.

А Шерлок мог глупо ошибиться, а потом полночи доказывать мне, что его ошибка — не ошибка вовсе, а логическая цепочка.

У него всегда была странная логика.

А потом Шерлок доказал Тезис Чёрча-Тьюринга. Одним вечером влетел в мою комнату растрепанный, с горящими глазами, восторженно потрясая мятой пачкой исписанных бумаг… И я понял, что он вырос.

Я никогда его особенно не любил. У нас в семье такого рода привязанности считались дурным тоном. Я опекал его на правах старшего.

Да, и если задуматься, что такое любовь? Вредная привычка.

Лестрейд ставит передо мной чашку и сам отходит. Тихо скрипят диванные пружины.

Я слежу за электронным трепыханием цифр на часах.

Минуты проходят в вязком, несимметричном молчании.

— Вы странный человек, мистер Холмс.

О, это интересно.

— Вы находите? — Поворачиваюсь в кресле, усаживаюсь удобнее, всем своим видом выражая готовность внимать.

Лестрейд уютно устроился на диване, накрыв колени пледом. Скулы его чуть порозовели.

— Да, вы очень странный… — делает маленький глоток из чашки с… что там у него. Чай? Кофе? — Кстати! Вы же сами говорили, что мы не можем вмешиваться в ход истории, если это не противоречит планам организации, а сейчас…

— Все это верно. Но я, знаете ли, в данном случае не склонен отделять личные интересы от интересов организации. Не льстите же вы себе, думая, что я раскрыл вам все карты касательно текущей операции?

Лестрейд улыбается и отрицательно мотает головой. И сразу, без перехода, блиц:

— А вы женаты? У вас есть семья?

— О, позвольте, милый инспектор, ваше ли это дело?

Лестрейд кивает, задумчиво глядя куда-то в себя.

— Нет. Я так и думал.

— Хотите поговорить об этом?

— Нет, мне просто интересно… Когда я вижу таких людей, как вы, мне всегда интересно, как им хватает времени на личную жизнь. Мне вот совершенно некогда размышлять о будущем планеты, потому что меня дома ждет маленькая дочь. Именно о ее будущем мне стоит думать в первую очередь. А вы… Когда вы находите время на себя?

— Видите ли, у меня просто нет дочери.

Серьезно кивает и абсолютно неприлично, будто забывшись, шумно отхлебывает из чашки.

— На самом деле я думаю, что не в этом дело. Вы занимаетесь судьбами мира, потому что не хотите заниматься своей жизнью.

— Вам нужно поспать, — говорю кротко. — Я сменю вас через два часа.

Лестрейд снова кивает, устраивается на диване, уютно укрывается пледом.

— Знаете, — до меня доносится его глухой голос, — вы запишите где-нибудь, что основанная причина роста подростковой преступности — пазлы на три тысячи деталек.

Каков шутник. Очарование.

Что за бестактность лезть в чужую личную жизнь! А в мою личную жизнь лезть не только бестактно, но и довольно опасно. Да и вообще, об этом разговаривают только кумушки в офисных закоулках.
_________________
продолжение в комментариях