фик "Тест Роршаха"

[mystrade]

"Тест Роршаха" by lightless (as known as -сирин-)
Жанр: AU
Рейтинг: PG
Размер: мини
Disclaimer: This is a work of fanfiction; the characters are the property of their owners and used here without permission. No money was made.

Я повсюду вижу его: днем – в весеннем облачном небе, ночью – в бриллиантовых дорогах звезд; капли дождя ползут по стеклу, и в них мне видятся его черты, его усмешка, весь мир для меня теперь – жутковатая пародия на тест Роршаха.
У меня совершенно нет на всё это времени. Я стал нервный, все свободные часы – у холста, день, ночь – всё едино, и пробудить меня от этого безумия может только холодный апрельский ветер, хлещущий по щекам.
Распространенным является мнение – и мы тратим чертовски много усилий на его распространение – что в славном городе Лондоне всё спокойно. Другие страны приютили у себя все известные человечеству катастрофы: торнадо, землетрясения, террористов, неизвестные штаммы сибирской язвы, - у них там взрываются атомные станции, извергаются вулканы, сменяются правительства и чихают курицы, а у нас тут – футбольные хулиганы да редкие всплески преступной активности. Потому как в Тауэре вороны, в Вестминстере королева, а садовые гномы, недавно приобретенные соседом, являются возмутительным надругательством над чувствами окружающих и нуждаются в решительном отпоре в виде кустов, подстриженных львами и пингвинами.
На самом деле, у нас, конечно же, имеется собственная обширная коллекция серийных убийц. Маньяки, в конце концов, – наше изобретение. Джек Потрошитель знаменит куда больше, чем Черчилль, Терри Пратчетт и группа «Оазис» вместе взятые.
Тот факт, что я проводил всё свободное время за холстом, не означает, что я рисовал. Я был как Леонардо да Винчи, за одним исключением – когда Леонардо сверлил сумрачным взором стену базилики, в нём, должно быть, происходила напряженная внутренняя работа, вспыхивали, проносились шальной каруселью образы, сцеплялись подвижными частями элементы композиции, он предавался размышлениям, какой сделать кожу: цвета бедра испуганной нимфы или?.. Когда на холст смотрел я, то видел я только холст. Зато когда я на холст не смотрел…
На свиноферме, где, для того, чтобы избавиться от трупов без шума и пыли, тела скармливали всеядных хрюшкам, в ошметках плоти и кучках навоза я увидел выражение его глаз – и вот тогда-то я и понял, что само по себе это странное наваждение всё-таки не пройдёт. Поход к мозгоправу не стоял в списке моих любимых занятий на первом месте, и ни на каком другом тоже не стоял. Впрочем, надеялся я, до этого не дойдёт. Кривая выведет, свинья не съест… Портрет у меня не выходил совершенно, я не знал даже, как к нему подступиться. На ферме, где разводили пятачков-убийц, я не знал, как мне подступиться к портрету.
*
- Соблюдайте осторожность. Присмотрите за ним, - распоряжался Холмс.
- Что?
- Присмотрите за моим братом, инспектор.
- Спасибо за напоминание. Без вас я бы точно не додумался. - Немного промедлив и насладившись его абсолютно каменным выражением лица, я добавил: - В последний раз, когда чья-то мамочка просила меня присмотреть за ее чадом, чтобы, я цитирую, «много не пила», любимая доченька вернулась домой с алкогольным отравлением и двое суток выблевывала свои кишки в самых интересных местах квартиры.
Холмс поджал губы. Я этого добивался. Он всё испортил, он виделся мне в россыпи хлебных крошек, морщинах на лице королевы и путанице уличных проводов, и я хотел сделать его жизнь такой же невыносимой, какой он сделал мою, или… хотя бы дать ему понять, что он тут лишний. В моей голове. Я его там не хочу.
Мы, тем временем, были в бегах. Запутанная история, подробности которой строжайше засекречены. Если вкратце: Холмс зарвался и сцепился сразу с несколькими своими политическими оппонентами, которые ради уникальнейшей возможности начистить ему лоснящуюся самодовольством морду даже договорились на время забыть о разногласиях и, объединив усилия, избавиться от надоедливого выскочки. Охота происходила на всех уровнях, счета Холмса были заблокированы, половина сторонников поджала хвосты, другая половина с интересом наблюдала за происходящим, выжидая, все потенциально близкие люди, включая миссис Хадсон, которой Холмс иногда помогал с кроссвордами, были объявлены в розыск по подозрению в терроризме. Надо ли говорить, что в моих глазах это не добавило ему очков почёта.
- Если так, то вы не достойны доверия, инспектор, - с показным смирением отозвался Холмс. Или, может, это он так пошутил. Я давно уже понял, что правда – лучшая шутка или, если угодно, совершеннейшее средство иронии.
- Я не инспектор, я террорист.
Не ты один здесь шутник, дружище.
Джон послал мне взор, полный укоризны. Это вышло у него очень естественно – много практики, особенно с тех пор, как он начал делить квартиру с Шерлоком. Я мог бы с закрытыми глазами написать с него «Молчаливое Неодобрение». Молчаливое неодобрение с SIG.
- Мы должны идти, - сказал Джон, поглядывая на часы. – Уже почти суббота.
Я решил не опускаться до комментариев вроде «скатертью дорожка». Когда политик, врач и свора бульдогов покинули конспиративную квартиру, я первым делом приковал Шерлока к батарее.
- Если я должен «присматривать» за тобой, то не мешает удостовериться, что ты всегда будешь в поле моего зрения, - объяснил я свой слегка эксцентричный поступок. Шерлок попытался выломать батарею, а когда не получилось, постарался пришибить меня прицельным броском сырого яйца в висок. Однако я в тот момент повернулся, и яйцо угодило мне в глаз. Я машинально потянулся за тазером, а не обнаружив его, – во внутренний карман пиджака и тут вспомнил, что нас не было ни табака, ни никотиновых пластырей. Уикэнд обещал быть долгим и запоминающимся.
*
Шерлок остался потому, что ему следовало разгадать чрезвычайно сложный код, с помощью которого штат компьютерщиков некоего Адамса шифровал пакеты информации. Я остался потому, что повредил лодыжку и был бесполезен в качестве оперативника или посыльного. В квартире не было ничего, кроме голых стен, нескольких лежаков, накрытых облезшими матрасами, чайника, табурета, ящика, набитого коробками с готовыми завтраками и камина, усыпанного доверху пеплом и головешками. Наблюдать за умственными занятиями Шерлока, который в обнимку с ноутбуком и ворохом бумаги укрощал строптивый код, было интересно только первые десять минут. На чтение коробки с хлопьями ушло ещё две. Майкрофт должен был вернуться в понедельник ранним утром, и значит, нужно было как-то провести еще две тысячи восемьсот шестьдесят восемь минут. Минимум. За подсчетом и пересчетом этого минимума я провел еще две минуты, осталось две тысячи восемьсот шестьдесят шесть. Попытка деления в уме трехзначных чисел привела к тому, что я запутался, достал из камина уголек и изобразил на стене нечто, чему не позавидовал и пятиклассник. Впрочем, уголек в моей руке и гладкое, манящее пространство поверхности стены натолкнули меня на замечательную идею. У меня всё ещё был шанс провести эти выходные приятно, в который раз подтвердив на практике выводы теории относительности. Я провел линию, наслаждаясь мягким, маслянистым отпечатком. А если усложнить задачу?.. Если написать, допустим, портрет Шерлока от пола до потолка? С моей больной ногой балансирование на ветхом табуретишке может превратиться в увлекательнейшее занятие – к тому же я всегда тяготел к монументальному жанру.
Я полез на табурет…
*
Я и раньше писал Майкрофта Холмса. Я сделал его портрет в тот же день, как с ним впервые встретился. Меня восхитила его поза, нога за ногу, опора на зонт – он весь был в этом жесте, самая его суть могла быть передана в этой почти архетипической, образцовой для парадного портрета постановке фигуры. Мне нравилась эта сюжетная неустойчивость – в конце концов, ну какой опорой может служить зонт! – и в то же время абсолютная стабильность, которая достигалась компоновкой линий и пятен. Зонт и Холмс на картине превращались в единое целое, в трехногое чудовище, которое невозможно не то, что уронить – с места сдвинуть. Зонт тоже не был просто зонтом – хищный блеск в тех местах, куда свет даже не падал, превращал его в нечто особенное, в символ власти, в какой-нибудь скипетр или парадное оружие. Я изображал то, что увидел – местного царька, вообразившего себя князем мира. Он опирался не на слабые члены или неуместный в тот ясный день зонт, он на другое опирался – на положение, благодаря которому мог позволить себе машины без номеров, сногшибательных секретарш и дурные замашки, и я изобразил это положение – нарочитое, бросающееся в глаза, пожирающее в себе человека, если, конечно, он когда-нибудь был.
На второй моей картине Холмс был изображен у больничной койки своего умирающего брата. Мы тогда думали, что Шерлок не выкарабкается. У Холмса одежда с иголочки, стрелки на брюках идеально выглажены, шелк рубашки – яркое белое пятно, средоточие внимания. Одежду я написал такую, чтоб как можно сильнее оттеняла выражение лица – в этом-то и было все дело. Озаглавить можно так: «Богатые тоже плачут». Или: «Так падают великие». Или ещё как-нибудь пошло и издевательски. Я не думал тогда, что злорадствую. Меня увлекла идея кажущегося всемогущества, которое оборачивается абсолютной беспомощностью, когда все золото и все связи мира не могут помочь. Я смаковал его горе, выписывая блестящие глаза, сверлящие спину Шерлока – важно было подчеркнуть, что даже в беспамятстве брат отворачивался от самопровозглашенного «британского правительства». Я не сказал бы, что ненавидел Холмса, но вся картина кричит: и поделом тебе. Безликие струи стен в кипящем полумраке фона, синеватая кожа руки и уха Шерлока, засаленные его волосы, желтые пятна простыней - всё на резком контрасте со свежей рубашкой старшего братца и его чудным маникюром. Впечатление портит только гримаса ненаигранного горя, будто Майкрофт натянул на себя обезьянью маску или и вовсе превратился весь во что-то животное, в сплошной аффект, которому чужда ярмарка тщеславия и правила ее тоже чужды.
На третьей моей картине Майкрофт подозрительно смахивает на Бэтмана: глаза в тени, линия подбородка четко очерчена тусклым светом фонаря. Фигура возвышается на фоне чуть более светлого, чем она сама, ночного неба, прямиком на границе света и тени – не самая тонкая аналогия, но ради бога? Я изображал героя. Я не претендовал на то, что знаю его или понимаю его поступки – поэтому форма замкнута сама на себе, она отдельно, пространство – и зритель, если быть точным, то *сам я* в роли зрителя – отдельно. Самодовольная представительность уступила место непонятому Манфреду, на место манекена встал идол. Природа за его спиной живет какой-то своей жизнью, но согласно давно подробно расписанному профилю и плану, и создается впечатление, что он возвышается над ней как суровый провидец, вовремя отступив от того места, куда уже падают брошенные ветром листья – хоть и смотрит он не на них, а в совершенно другую сторону. Выходило так, что серповидный месяц оказался прямо на уровне его глаз, может быть, чуть ниже. Я так это сделал, потому что мне казалось, что в этом что-то было – так египтяне изображали рабов крошечными, а фараонов и богов огромными, чтобы буквально показать их величие.
В первом портрете я его высмеивал, второй картиной хотел причинить боль навечно, когда писал третью, меня снедало восхищение, четвертой нельзя было допустить.
*
- Это портрет Шерлока! – Холмс, как всегда, продемонстрировал выдающиеся аналитические способности, которые, по-видимому, являлись фамильной чертой. Должно быть, знакомство с родителями потенциальной женушки (муженька?) любого из этих двоих обернется для несчастного кандидата чем-то вроде экзамена шаолиньского монаха: полоса смертоносных ловушек, яма со змеями, дешифровка сложного кода, нейтрализация бомбы и напоследок главное испытание – семейный обед. – Лестрад, вы… нарисовали его?
- Как вы узнали, Холмс? – воскликнул я тем же тоном, который иногда, забывшись, использовал доктор Ватсон – подкармливая тем самым ненасытное эго своего соседа.
- Элементарно, Лестрад: я вижу изображение на стене, - кисло подыграл мне Холмс. – А учитывая тот факт, что сам Шерлок прикован к батарее, догадаться было не трудно.
- Я не понимаю, что здесь происходит, - сказал Шерлок, звеня кандалами, - но раз здесь наконец происходит хоть что-то, освободите меня, чёрт бы вас побрал! Лестрад!
- В свое оправдание могу сказать, что я наслаждался каждой минутой, - признался я, обыскивая карманы.
- Удалось? – спросил Холмс, пока я помогал Шерлоку сдирать с запястья стальной капкан.
- Угу, - скучно отозвался Шерлок. – Судя по всему, код писали пьяные первокурсники с филфака.
- С филфака? – уточнил я.
- Вот именно! – вдруг взбеленился Шерлок. – Если бы эти люди были хотя бы частично знакомы с основами программирования и шифровального дела…
- Прекрасно, - перебил брата Майкрофт, прикипев взглядом к монитору, - ты прекрасно поработал, Шерлок.
- Чего не скажешь о тебе. Ты свидетелей отстреливал в непролазных кустах в окрестностях нефтеперерабатывающего завода?
Не став прислушиваться к их привычной пикировке, я полной горстью зачерпнул пепла и принялся уничтожать набросок.
- Не нужно! – неожиданно сказал Майкрофт, прервав себя прямо в середине остроумной реплики, которая затрагивала скромные социальные навыки Шерлока и вопрос его неприкрытой нежности к доктору Ватсону.
- Что-что? – переспросил я.
- Нет необходимости закрашивать рисунок, - разъяснил Холмс, тщательно выговаривая слова, будто пытался донести информацию до умственно отсталого ребенка.
Я перевел взгляд на чеканный профиль на стене. Я делал его не для того, чтобы он где-то находился, этот плод усталости и раздражения за два дня мне изрядно надоел.
- Ну а если сюда заявятся какие-нибудь враги…
- Тем лучше, - сладко улыбнулся Холмс. – Вы когда-нибудь слышали, инспектор, что самураи, дабы внести панику в ряды противников, носили маски в виде европейских лиц? Нас, белых, они считали очень жуткими. Вы, должно быть, удивитесь, но здесь, в Лондоне, кое-кто и Шерлока полагает довольно устрашающим типом.
Я подумал, что младенец с гранатой не менее страшен, нежели мамелюк с навахой, но потом счел, что это несправедливо по отношению к Шерлоку. Ну и что, что парень разговаривал с черепом, имел обыкновение разгуливать по крышам и с огромным трудом слезал с иглы? Я не помню ни одного случая, когда кавалерия – мои люди или люди Майкрофта, не имеет значения – прибыла бы раньше, чем Шерлок вывернулся из критического положения… в какое-нибудь менее критическое. Самостоятельно. Таким образом, я должен был дать ему эту малость, в которой вечно отказывал старший брат, - презумпцию невиновности, а не сразу и во веки веков записывать в опрометчивые молокососы.
Я, конечно, поинтересовался, как дела у Джона и на какое число следует заказывать по нам панихиду, на что Майкрофт ответил в том духе, мол, выше нос, инспектор, надо верить в лучшее. Я сказал, пусть сам верит в свое лучшее, что бы ни стояло за этим словом, я не знаю, мировое господство? отстрел неверных? скидки на нефть и газ? – а меня достало торчать в этой халупе, мне надо воздуха глотнуть, раз уж бесперебойные поставки скотча в этом отеле не предусмотрены. И хотя его губы сказали «окей», в его глазах я прочитал пожелание моей скорейшей гибели.
Я вышел из дома и понял, что свежий воздух переоценен. С неба сыпалась липкая морось и покрывала тротуары быстро тающим снегом. Я попытался углядеть бесконечность в плетении снежинок, но мне тут же залепило глаз. Одно радовало: я не видел лица Майкрофта ни на снегу, ни в рисунке кирпичей, ни в покрышках ближайшей развалюхи. Попытка мыслительным усилием вызвать в воображении ненавистные черты провалилась: я смотрел будто сквозь мутную воду на необратимо трансформировавшийся кусок светлой глины, который с Холмсом имел что-то неуловимо общее, но этого было мало.
Возвращаясь в квартиру, я чувствовал себя потерянным. В спину мне выл ветер – будто предупреждал.
*
Битый час перед пустым листом. Зачем я сдался тебе, удивительная сила искусства? Что мне делать, а?
- Возможно, для начала вам стоит взять в руки карандаш или кисть – чем вы там пользуетесь? И приняться, наконец, за *рисование*. – Я обернулся. Он стоял в проеме *моей* двери в *моей* квартире в один из самых интимных моментов *моей* жизни. Указывая, как мне делать *мое* дело. Как он вообще дожил до своих лет – с таким-то стилем ведения переговоров?
- Возможно, - сдержанно согласился я. – Какого черта вы тут забыли?
- Хотел обсудить с вами…
- Нечего нам обсуждать.
- Не спешите с подоб…
- Идите к дьяволу, я занят.
- Дьявол по пятницам не принимает, - примирительно отозвался Холмс.
Кто бы на моем месте смог удержаться?
- Почему?
- Джума! Пятница – выходной у мусульман, в этот день они посвящают себя Аллаху, а он – им и только им.
- Это было так… тео-расистски, - желчно прокомментировал я.
- Не после последних беспорядков, - вздохнул Холмс.
- Тяжелая выдалась неделька? – против воли, я начал входить в его положение.
- С корабля – на бал, с поправкой на мою сферу деятельности, - согласился он.
Это означало: как только я был оправдан, меня припахали разбирать баррикады на Ближнем востоке.
- Так чего вам от меня надо?
- Услугу.
В ответ на это простое слово я разразился целой тирадой.
- Что, *ещё одну*? Я уже лгал ради вас под присягой. Я предал доверие коллег и убил человека ради вас. Ради всего святого, я украл для вас в супермаркете коробку шоколадных черепашек – и это притом, что вы мне даже не очень нравитесь! Зачем я вам теперь понадобился – неужели нужна помощь с геноцидом?
- Не окажете ли вы мне любезность, посетив вместе со мной оперу «Турандот»? – галантно осведомился Холмс.
- В качестве кого? – хмуро уточнил я. Судя по всему, из моей прочувствованной речи он услышал только, что он мне нравится. Хоть и не очень.
- В качестве кого угодно – выбор ваш.
*
Когда я рисовал его портрет, то грунт клал серый, рисунок и подмалевок выполнял прозрачной коричневой краской, а уж на лессировках оттягивался по-полной – хоть в некоторых местах я без них и обходился. Отчасти, это был нетонкий закос под Рембрандта – но под Рембрандта косить и незападло. С другой стороны, «как Рембрандт» может только Рембрандт – и все мои эксперименты с наложением пастозных мазков там, где мне хотелось передать ощущение динамики, и обыгрывающей их разной прозрачности светотенью там, где мне мечталось облечь все туманной дымкой неопределенности, все мастичные и янтарные лаки мира и пример башмаков Ван Гога не могли помочь моей картине стать чем-то помимо амбициозного месива красок. Я постепенно осознавал чудовищность задачи. Стоя нос к носу с титаном, вы его толком не разглядите. Большое видится на расстоянии. Я не был способен к тому, чтобы сделать глаза на картине живыми или показать, как менялось лицо, от пухлой детскости к хищной решимости, как твердели от времени губы, насколько они подвижны – то нитевидные, то расползающиеся в торжествующей ухмылке, какая история стоит позади каждой морщины, как тысяча душевных движений заставляет одни мышцы напрягаться, а другие расслабляться, неуловимо меняя все – и так дальше, дальше, дальше.
*
Весна в этом году не спешила. Солнце стояло в небе бельмом – зато сумерки были с удивительной силой синими, даже иссиня-синеющими, превращая людей в тени, а красное – в голубое.
- Так ты сделал его портрет?
- Чей?
- Майкрофта! В твоей коллекции уже есть Шерлок, Салли, я и миссис Хадсон, но нет твоего… - он запнулся.
- Кого, Джон? – подначил я.
- Забудь. Если я скажу это вслух, то мне уже не удастся это игнорировать.
(Не зря Джон считается среди нас самым здравомыслящим.)
- Я его закинул на чердак в особняке. Вместе с остальными тремя.
- А, ммм…
- У него эйдетическая память, перебьется. Что один раз увидел – до гроба с ним.
- Что, и все? Ты же так с ним носился!
- С куском картона? – скептически переспросил я.
- Ты говорил, что это был вызов тебе как художнику.
- Вызовом мне как художнику была подделка документов и банковских чеков, когда на нас в Таиланде объявили охоту как на наркодилеров. Отпуск вдвоем? Ха! Мне с тех пор запрещен въезд в почти все страны Юго-Восточной Азии, ты в курсе?
- Ну, Земля большая…
- Не настолько большая, чтобы на ней остался кто-то, кого Майкрофт ещё не успел разозлить, унизить или развести.
Холодный свежий ветер ещё не раз бился в окна – «Ягуара» или роскошного особняка, или моего офиса в Ярде – но я давно перестал обращать на него внимание.
И на всякий случай купил себе теплое пальто с высоким воротником.